Татьяна Мэй спросила: «что возникает в вашем уме при слове „петербуржец“?».
Первый раз я увидел Петербург в восьмом классе. Это была школьная экскурсия тридцати-сорока малышей, которые ещё не знали, как нужно себя вести в другом городе, особенно если это Петербург, и отродясь не пробовали спиртного. После того как культурная программа наконец закончилась и началась свободная, я попросил одного из учителей свозить желающих на станцию метро «Ломоносовская» — потому что её строил Довлатов. Кроме меня желающих набралось человека два, которым не хотелось проводить оставшееся до поезда время с другой, скучной училкой. Станция никого не впечатлила — самого Ломоносова убрали почти сразу же после открытия, дух работяги Лихачёва и пижона Цыпина, если и был, то давно выветрился. Остался один облицовочный камень. А где-то на обратном пути я потерялся в метро и поехал, испугавшись большого незнакомого города, ждать группу на вокзал.
В следующий раз я оказался в Петербурге, округлим для ровного счёта, через десять лет. Мы поехали туда вдвоём, это было наше первое романтическое путешествие. Для двух влюблённых подростков Петербург образца две тысячи второго был, наверное, самым романтичным местом на свете. Конечно, мы фотографировались на лестнице с фонтанами в Петергофе, но мне больше запомнились титаны на Миллионной улице.
Ещё через два года я поехал туда уже один. С этого года начался и уже до моего отъезда из России не прекращался мой самый любимый — пьяный Петербург. Город рокабилли-клубов на Маяковского, «кругляков» с водкой из холодильника, бешеных азербайджанских таксистов и всё-таки разведённых на ночь мостов, предрассветных гуляний, бесконечного смеха, потому что всем примерно по двадцать три, а ресурсы организма поистине безграничны.
Я совсем не был хиппи и с позиции юного деловитого москвича смотрел с удивлением на то, как мои петербуржские товарищи забавляются жизнью, балансируя на её краю — столько на моих глазах всего было выпито, а кем-то — скурено, съедено. Это был двадцать первый век, и это была новая питерская интеллигенция — молодые, насквозь циничные, остроумные парни, их спутницы-девчонки, которые, по-моему, всегда были на вторых ролях, потому что на первом месте была выпивка и песни. В них всех была какая-то бесшабашная обречённость, потому что «в этом городе, Пабло, кроме выпить, больше нечего делать». Ну то есть делать-то было много чего, и все они так или иначе кое-как и кое-где работали, но это был город с наследием «Зоопарка» и «Кино», в этом городе родились группы «Кафе» и Billyʼs Band, и эти мои следующие, округлим для ровного счёта, пять лет постоянных наездов в Петербург были спасением от душной московской суеты.
Вся романтика моего пьяного Петербурга, если сжать её до одной песни — это песня «Оторвёмся по-питерски». Её стали крутить по радио, когда я уже несколько лет зимой и весной грезил из Москвы об этом унылом питерском лете, потому что в двадцать три «летом можно гулять круглосуточно, да и ты свободна практически» — так оно и было, и Билли, конечно, знал об этом, потому что компания-то была одна и та же, только я там был гостем, а он — у себя дома.
Киевской тёплой весной я вспоминаю, как мы тогда без курток — повезло с погодой! — бродили по набережным (у нас это называется «водить козу»), и пьяные музыканты из рокабилли-баров, волоча на себе гитару, кричали что-то глупое, смешное и будто бы гениальное, а мы все смеялись в голос, потому что какое же это счастье-то — идти вдесятером по Инженерной, а магазины открыты всю ночь, и нет никакого запрета на продажу спиртного, и город пуст, чист и свеж, и пахнет липами, и нет войны, и гопоты, и только таксисты мчатся, пока мосты не развели.