Двадцать первого ноября я лёг спать часов в десять. Мы поужинали, я выпил свои стописят, и мне тут же захотелось спать. Мне всегда после работы, ужина и ста пятидесяти хочется спать.
И вот Наташа говорит:
— Мустафа всех зовёт на Майдан.
Ну, или как-то так она сказала.
Для украинцев Майдан — или в моём понимании украинцев и Майдана — это в первую очередь 2004-й год. Потому что тогда это слово стало нарицательным. Из площади Калинина, из главной площади независимой Украины майдан Незалежности — попросту Майдан — превратился в символ.
Девять лет назад я жил в Москве, у меня была любимая девушка из Запорожья, на Украине я был всего раз шесть и понять не мог, как можно было воодушевиться Майданом. Это сейчас уже, пережив Майдан 2013-го, я понимаю, что остаться в стороне невозможно. А тогда мы списывались и созванивались с Олей, она говорила мне, что идёт на свой, запорожский, Майдан, а я ещё тогда смотрел русские новости по телевизору и кричал ей в телефон (или Скайп, или чат), что её там затопчут, чтобы она сидела дома и не высовывалась. И если уж ей так хочется, то чтобы носила свою эту оранжевую ленточку на рукаве и всё. Это сейчас я понимаю, что нельзя было не выйти на Майдан, где бы он ни был, пусть хоть в Запорожье. (Уже больше года Оля вместе с мужем живёт в Америке, а в Запорожье приезжает раз в год навестить маму, брата и, наверное, оставшихся друзей — в тридцать с лишним лет друзей остаётся всё меньше и меньше.) А тогда я приехал к ней в очередной раз в Запорожье и тут же повязал себе на рукав оранжевую ленточку. И возле какой-то агитационной палатки с эмблемой подковы и словом «Так!» мы ещё яро спорили с одним дедом, который был против. Я уже и не помню о чём.
Я тогда был почти таким же русским, какие пришли ко мне срать в комментарии пару недель назад в мою первую запись про Майдан 2013-го — после того как там набралось больше пятисот комментариев отборного говна, я отключил возможность отвечать на запись, и вам сейчас не увидеть того, что тут творилось в начале декабря. Тогда, девять лет назад, мы с коллегами смеялись в курилке над тем, что происходит на Украине, не понимая, как это было важно украинцам, и сейчас мне за это даже немножко стыдно. Хотя чего стыдиться — мне было 24 года, я был молод, влюблён в украинку, а Путин был у власти всего четыре года. И многое было по хую.
Шли годы. Летом 2005-го я переехал жить в Киев — вот уж чего я себе даже представить не мог сухой и слегка морозной запорожской осенью 2004-го! С Олей мы к тому времени расстались — расставались небыстро, болезненно, и вина в этом была моя. Вот за это мне стыдно больше, чем за беспечный смех в курилке, но всё, к счастью, для всех вышло только лучше, и поэтому и тут стыдиться вроде бы нечего, но всё равно стыдно.
Я прожил на Украине больше чем кто-либо из москвичей, устроившихся работать в киевский „Коммерсантъ“. Всё это время я смотрел на Украину и людей, с кем я общался, свысока. Я был уверен тогда, как до сих пор уверены люди, пришедшие ко мне в комментарии пару недель назад, что Украина — это такая по недоразумению отколовшаяся часть России, которая вот сейчас со своим Майданом перебесится и станет снова юго-западной нашей окраиной. И мне тогда вроде бы казалось, что Ющенко — это, конечно, романтика, и за него «болеет» моя любимая Оля, но править Украиной может только Янукович — потому что он ближе к России. И вроде бы в московской курилке осенью 2004-го все мои коллеги тоже так думали. Они знали, кто такая Оля, видели её в Москве, очень ей симпатизировали, но большинство из них было старше наших двадцати четырёх лет, и у нас были только взрывы на Каширке, «Курск», «Норд-ост» и Беслан — а этого тогда было явно мало, чтобы воспринимать происходящее на Украине всерьёз.
Меня, наверное, тогда, с лета 2005-го, и невзлюбили мои киевские коллеги — за это высокомерие. Я им тогда даже, наверное, гордился — если вообще его чувствовал. Сейчас у меня его уже, к счастью, нет — слишком долго я здесь живу, я женат на украинке, да и лет мне уже не каких-то смешных двадцать пять, а всё-таки тридцать три, но меня всё равно в Киеве мало кто любит: большинство моих знакомых — той самой восьмилетней давности, а уж если человек себе составил мнение, то самого себя, пусть и через восемь лет, переубедить сложно.
За прошедшие восемь лет я медленно, но менял своё отношение к Украине, да и Путин в России не дремал. Россия становилась всё более далёкой страной, Украина — всё более родной, и дело тут не только в том, что я отвыкал от России, а ещё и в том, что происходило на моей далёкой родине. Новости из Москвы всё больше напоминали какой-то сумасшедший цирк: иностранные агенты, шпионы, гомосеки, религиозное мракобесие, погрязшая в воровстве власть и кавказская экспансия. В какой-то момент — года, наверное, два назад, когда ликование безумия стало основой государственной политики России, я понял, что мне с этой страной не по пути. И так я стал русским украинцем.
Однако за эти два последних года Украина попыталась догнать Россию в её восторженном сумасшествии. Верховная рада ещё не совсем уподобилась «взбесившемуся принтеру» — так называют Государственную думу по количеству идиотских запретительных законов, — но всё начинало что-то напоминать. Украинская власть взяла на вооружение пресловутое завинчивание гаек в России. У России уже не осталось никакого будущего: бессильная оппозиция не могла ничего сделать с действующей властью, народу всё было по хую, раскачать людей было уже невозможно — некому раскачивать и не за кем идти. Тридцать первые числа и Триумфальная площадь превратились в фарс. Выборы стало даже как-то смешно называть словом «выборы». Ежедневные новые расследования Навального про то, как любой, самый задрипанный депутат «Единой России», ворует миллионы, собирали только тысячу-две комментариев у него в ЖЖ. Недовольство не выходило из интернета. Это был тупик для неравнодушных и уютный застой для всех остальных. А их в разы больше.
И вот двадцать первого ноября, когда я уже почти заснул, моя жена Наташа тихонько сказала:
— Мустафа всех зовёт на Майдан.
Я знал, что днём премьер-министр Николай Азаров, уроженец Калуги, заявил, что Украина не будет подписывать Соглашение об ассоциации с Евросоюзом. Я вообще паренёк простодушный и последние две-три недели с нетерпением ждал, когда президент Янукович поедет в Вильнюс. Я верил, что он подпишет это Соглашение и с этого начнётся наша — да, украинская значит наша — дорога в Европу, подальше от России. Те русские люди, которые в начале декабря пришли ко мне в комментарии, тоже верили, что Янукович подпишет Соглашение, потому что уже тогда русский интернет был полон их язвительных реплик: «Думаете, вот так сразу вы окажетесь в Европе?», «Надеетесь, что скоро вам отменят визы?», «Уже небось считаете себя частью Евросоюза? А вы хоть читали само Соглашение?». Надеюсь, что далеко не все сразу видели себя в Европе. И про мгновенную отмену виз тоже тоже думали не все. Но с чего-то же надо было начинать этот сложный путь. Не вечно же Украине быть потерянной республикой Советского Союза.
И тут русский в глубине души человек Азаров говорит, что никакое Соглашение Украина подписывать не будет. И он радовался, наверное, при этом, потому что он, прожив на Украине без малого тридцать лет, всё равно оставался в душе русским человеком, для которого Украина — это не отдельная страна, граничащая с Россией, а Украинская ССР. Ему шестьдесят шесть лет, он сорок четыре года прожил в Советском Союзе, и конечно ему это ассоциация с Европой ненавистна. И он с радостью, наверное, об этом сказал. А я — уж не знаю, как все 46 миллионов украинцев — верил, что мы отвернёмся наконец от России и повернёмся к Европе. И в тот момент я совсем не думал о том, так ли уж мы этой Европе нужны, со всем своим грузом советского прошлого. Я просто был уверен, знал, что в России будущего нет, а в Европе есть хотя бы надежда на него. То, о чём сейчас говорят люди на Майдане: не для нас, так для наших детей.
И я подумал, как, наверное, десятки миллионов украинцев подумали: «Ну всё, пиздец». И Мустафа Найем тоже так подумал. Но в том и разница между нами с Мустафой, что я жил в России, а он нет. Что он жил на Украине в 2004-м году, во время первого Майдана, а я нет. Он подумал: «Пиздец, конечно, но мы же можем всё изменить. Мы можем заставить эту власть, как девять лет назад, признать, что она неправа». И тогда Мустафа написал у себя в Фейсбуке: «Ладно, давайте серьезно. Вот кто сегодня до полуночи готов выйти на Майдан? Лайки не считаются. Только комментарии под этим постом со словами “Я готов”. Как только наберется больше тысячи, будем организовываться».
Где-то на восьмистах комментариях Наташа тихонько сказала:
— Мустафа всех зовёт на Майдан. Поедем?
Наташа тоже никогда не жила в России. Наташа девять лет назад ходила на Майдан. Приносила туда еду, тёплые вещи, стояла там с десятками друзей. У неё до сих пор дома есть украинский флаг, который ей подарил какой-то парень. Она шла по Крещатику к Майдану, у неё на рукаве была точно такая же оранжевая ленточка, как у меня тогда в Запорожье. Её догнал молодой парень и крикнул ей: «Девушка, что же вы без флага?!» И протянул ей сине-жёлтый флаг. Она стояла с этим флагом, а потом забрала его домой и вот хранит девять лет. И она спросила меня: «Поедем?»
Что я ей мог ответить? Что я помню проспект Сахарова и Болотную площадь. Что в России Путин у власти вот уже тринадцать лет. Что за это время было много вялых попыток сменить эту власть и ни одна из них не то что не удалась — ни одна из них не была воспринята всерьёз. И что, Наташа, посмотри на Украину и на Россию — ведь это же теперь почти одно и то же, и что на нашем Майдане нихуяшеньки не получится. Потому что этой власти плевать на народ — она не умеет с ним считаться, потому что не видит его. Не замечает. И что в лучшем случае мы все такие постоим день-другой и нас даже не отпиздят и не заберут в милицию, как это случилось бы в Москве минуте на пятой нашего стояния.
А она мне на это ответила бы, что она помнит «Украину без Кучмы» и «Оранжевую революцию», что девять лет назад у них получилось — многие судачат, что плохо получилось, но получилось же! И что если мы все сейчас приедем на Майдан, как нас зовёт афганец, которому больше всех украинцев не по хую на Украину, то тогда и у нас получится. А я просопел что-то вроде: «Давай спать». И вот за это мне стыдно гораздо больше, чем за тот смех в курилке в 2004-м и перед Олей из Запорожья, что мы расстались.
Вечером 22-го ноября после работы я поехал на Майдан. И ездил туда каждый вечер. Стоял там для того, чтобы было видно, что нас много. Надо мной потом смеялись мои бывшие коллеги из украинской газеты, когда я сфотографировал людей, стоявших на площади, и написал в Фейсбуке, что нас будет с каждым днём всё больше и больше. Я проспал избиение студентов в ночь на 30 ноября. Следующим же утром, как только прочитал новости, я поехал к Михайловскому монастырю. Я поверил, что Украина — это всё-таки не Россия, что мы что-то можем изменить. Мы с Наташей потом носили в Дом профсоюзов лекарства, лимоны и воду. После попытки разгона в ночь с 10 на 11 декабря, которую я тоже проспал, я помчался на Майдан утром, как только прочитал новости. Я прогулял три часа рабочего времени и был за это уволен. Потом мы с Наташей и друзьями отправились в «ночной дозор» и продежурили ночью семь часов на Майдане, после чего моя больная спина приковала меня к кровати на два дня — хреновый из меня революционер. И хотя теперь я всё равно понимаю, что Украина — это всё-таки почти что Россия, но почему-то же я ездил на Майдан. Как сказал Макмёрфи в книжке «Пролетая над гнездом кукушки»: «Но я хотя бы попытался. Чёрт возьми, на это по крайней мере меня хватило, так или нет?» И буду ездить дальше.