А ведь уже больше года прошло.
В ноябре мы ходили смотреть, как вчерашние школьницы и их нескладные мальчишки с флагами на длинных удочках слушают Руслану и хлопают всем, кто кричит по-английски в замерзающий микрофон. Всё было мирнее мирного и даже нельзя было поддавать. «Тільки теплий чай», — говорила Руслана, и все дети повторяли за ней: «Тільки теплий чай».
За день до первого декабря мы проснулись от того, что некому было перекричать шум машин на площади, а по «Пятому каналу» показывали озверевших ментов, людей в крови и плачущего казака. Днём мы собрались на Михайловской площади.
Декабрь начался с парка Шевченко. Все эскалаторы вверх на «Льва Толстого» были забиты. У людей через одного на куртке, на рюкзаке, на рукаве или на шапке были жёлто-голубые ленточки. Потом мы в тесноте спускались по бульвару Шевченко, а из «богдана» на Пушкинской выгружались милиционеры, и все кричали им: «Ганьба!», но никто не трогал, и они шли, вжав головы в плечи, и исчезали где-то во дворах. Мы подходили к Крещатику и думали, что там-то уж пойдём свободнее, и мы вышли на него, и мы охуели, потому что никогда ещё не видели столько людей. В тот же день был бульдозер на Банковой, фотография парня с цепью перед вэвэшниками и отовсюду неслось: «Провокаторы, провокаторы». Самое было популярное слово, кроме «зэка» и «геть».
Дальше всё пошло быстрее, но мы успевали держать темп. Вечером на Майдан, привезти еды, друг приехал с полным багажником воды, надо разгрузить и отнести под Мальтийский крест, на выходных — в «Ашан», закупиться хлебом, колбасой, овощами, лимонами, носки тёплые не забыть (43–45! ну и ножищи у наших мужиков!), перчатки для походников. В тележках на соседних кассах — то же самое. «О, точно! Тарелки! Извините, а где вы тарелки одноразовые брали? Туда и налево? Спасибо!» На десятое декабря штурм, все, кто не спал, ехали на помощь.
Вписки. На стенах в мэрии — объявления с телефонами: «Есть два места, только девушкам», «Впущу всех», «Нужен ночлег четырём парням». На Крещатике — палатки с табличками: «Коломыя» (куда же без неё, у каждого украинца кто-то есть из Коломыи), «Днепропетровск», «Рівне», много разных палаток. В мэрии спят, дежурят, раздают лекарства, собирают деньги, играют на рояле. Зазевавшихся при входе просят снимать шапки.
Вече эти бесконечные. Людей меньше от раза к разу. «Лидера!» — кричали на сцену. «Вам сказать, кто лидер?» — тянул время Яценюк, пока придумывал ответ. «Дааа!!» — «Лидер — украинский народ!» — «Ну ёб твою мать!».
Ночью мы с парнями курили на углу у Дома профсоюзов, а Наташка говорит: «Я поближе подойду, туда вон заберусь, посмотрю повыше». Возвращается улыбаясь: «Я залезла, посмотрела, хочу уже слезать, а высоко. Тут мимо Яценюк с охраной идёт, руку подал, я спрыгнула, поздоровался со мной».
Все мы пропахли дымом. На платформе «Майдана», в вагонах метро, в магазинах — узнавали своих по запаху. Говорят, в спальных районах на тех, кто поздно возвращался домой и пах дымом, нападали титушки, били за Майдан. Не знаю, мне не досталось. Организовались дружины самообороны. По районам ходили парни, кто с палкой, кто с битой, кто так просто, и гоняли титушек. Доходило до смешного, когда, готовые к бою, встречались две такие компании: «Бля, а мы думали, что это вы титушки!» — «Да какие мы титушки, слава Украине!» — «Героям слава!». Но тут память уже плывёт: это до 19 января было или после? Вроде после: мы тогда в больницу скорой помощи поехали дежурить, чтобы раненых не выкрали, а она уж точно была после 19-го, иначе откуда раненые-то.
19 января было холодно. Опять вече. Стоим, слушаем, но без толку всё, одна говорильня. Курточка эта, бляха-муха, на европейскую зиму, ноги мёрзнут ужасно, надо всё время ходить, чтобы не закоченеть. Подруга Алёна злющая: «Заебали своими вече! Силой надо брать!». Ух ты, думаю, грозная какая. Так и началась Грушевского.
Постепенно события в памяти сливаются в один большой визуальный гул. День за днём новости на «Укрправде», новые подписки в Твиттере, новости каждую минуту, полминуты. Группы SOS, нужны: лекарства, бинты, лимонов, мёда, чеснока побольше. Консервы не принимаем, может быть отрава, провокация, не пеките, не готовьте ничего, только продукты и лекарств, лекарств ещё, много раненых осколками.
22 января убили Сергея Нигояна.
Ночами под –25. Стоишь у окна, смотришь из спальни на улицу, на жёлтую от фонаря пустую дорогу, ветер свищет в плохо пригнанных рамах, во дворе никого, третий час уже. Господи, как же вы там, миленькие, на баррикадах? Пиздец как холодно, ничего не греет, только не замёрзните, не замерзайте, пожалуйста! Утром твиттер: выстояли, ещё одна ночь позади. Слава Богу и героям слава.
Титушки, похищения, Гаврилюк, коктейли Молотова, чёрный дым над Грушевского, «Беркут», ненависть, холод. Всего месяц оставался. Самый ужасный, самый безжалостный.
18 февраля к Раде было не подойти. Всё оцепил «Беркут» и люди. В Мариинском парке с привычным звуком рвались гранаты, «Беркут» и титушки гонялись за людьми, люди убегали, но не все. Потом сотни самообороны начали атаковать «Беркут» с Институтской. Цепь выстроилась от плитки в парке до середины Крепостного переулка, передавали камни из рук в руки, всё тяжёлое летело в «Беркут». От них летели гранаты, от которых не спасали щиточки и пластмассовые касочки. «Дорогу!» — кричали бойцы, и толпа, еле влезшая в переулок, расступалась. «Дорогу!». На брезенте тащили парня, вся голова, всё лицо в крови. Парень не двигался, не стонал, не хватал воздух, ничего уже не делал. Его занесли в Дом офицеров, а пожилой фельдшер, куря одну за одной и размахивая руками, разворачивал «скорые помощи» задом к дверям. Через несколько часов нас отогнали к «Арсенальной», и оттуда разбитые люди стали стекаться на Майдан — там всегда было безопаснее всего. Через час закрыли метро.
Ничего не хочу писать про 20 февраля. Меня там не было.
Всего год прошёл, а как будто вчера.