Дом высокой культуры быта

Привет, наш очередной новый дом. Я только что вернулся с «балкона для курения», где стоял с папиросой и бокалом белого вина, накинув капюшон от прохладного вечернего ветра. Оттуда видно, как на стене «Оушен плазы» горит логотип «Ашана», за ним — красные огоньки на крышах высоток, построенных за последние несколько лет в ставших элитными районах. Утром, если нет тумана или смога, вдалеке отблёскивает золотом купол звонницы Софийского собора. Из старого больше ничего не видно и ничего не узнаётся — всё застроено бизнес-центрами и дорогими небоскрёбами, я не узнаю их, потому что запомнил Киев таким, когда здесь обосновался — тринадцать лет назад.

По утрам здесь трещат сороки. Они летают неровно, как будто по волнам, как будто длинный хвост тянет их книзу, а затем они выныривают. К девяти сюда приезжают легковушки с прорабами, бусики с мебелью и стройматериалами. Начинается громкая часть ремонта во всём доме. Нас этим не напугаешь и не удивишь — мы такого наслушались в Осокорках, на улице, названной именем одесской оперной певицы Елизаветы Чавдар.

Три года мы прожили на Голосеевском проспекте. Три ёбаных года наши окна выходили на улицу, шум которой затихал только под утро, на полминуты между зелёными сигналами светофора на Голосеевской площади. Вжжж — вот возвращаются из Одессы ночные спринтеры, вжжж — а вот уже плетутся на работу менеджеры из Теремков. Однажды, пока Наташи не было дома, я снял с подоконника цветы и всё то, что не поместилось в кухонные полки, залез туда сам с щёткой и отмыл окна до блеска. Мы восторгались чистотой пару дней — затем летний дождь и дорожная пыль довели стёкла до состояния поздней весны — и бросили эту затею.

Там, на Голосеевском, я спускался курить на улицу после утреннего кофе, без пачки, зажав в зубах одну сигарету — чтобы никому не давать стрелять. Подъезд выходил прямо на проспект, и с утра до вечера в обе стороны мимо нашего дома бродили разные люди: пожилые и больные, пьяницы, бродяги, сумасшедшие — нормальных почти не было. Раз в день кто-то норовил стрельнуть то сигарету, то мелочь. Вдоль тротуара ночевали машины из нашего и соседних домов, а у меня при виде всей этой публики, снующей туда-сюда, сердце кровью обливалось, когда приходилось хоть на пару часов оставить под окнами наш «ниссан».

За три ёбаных года я запомнил все эти звуки: летом в пять утра за окном спальни, громко и много, начинали орать вороны. В шесть-семь вступали сороки.

«Тяв-тяв-тяв!» — это значит, что начало девятого. Что-то малюсенькое за стенкой, из второго подъезда, будит хозяев. Мужик — такой коротко стриженный, демеевский гопник где-то около сорока, под его окном стоит бежевая «альмера», это на ней я, как потом оказалось, написал слово «хуй» первым выпавшим снегом. Не могу поверить, что он сам завёл эту тявкалку, но жену его я ни разу не видел.

«Ауууу! Гав-гав-гав! Ауууу! Гав-гав-гав!» — это двадцать минут десятого, сумасшедшая, без кавычек, тётка с четвёртого этажа выводит на прогулку подобранных дворняг. Их воспитанием никто не занимается, они ошалелые, дурные, шуганые, истеричные, но их слышно раз в сутки — только по утрам. На тётку находит где-то дважды в месяц, может быть, это фазы Луны. Тогда она выглядывает из квартиры и слушает, когда хлопнет за любым входящим подъездная дверь, и обливает его неразборчивой руганью.

Выходя курить к подъезду, я здоровался со всеми. Местный бизнесмен Петрович всегда энергично отвечал своим суржиком и даже добавлял что-то про погоду. Он держит ларёк у подземного перехода и овощную палатку за ним, где через смену торгует его жена. У них живёт внук лет десяти, которого никто из нас с Наташей ни разу не видел без еды в руке — яблока, мандаринки, йогурта, печеньки. Всё, что несъедобно, он бросает, где по ходу на это натыкается. У подъездной двери — обёртку от печенья, на наш коврик — мандариновую кожуру. К соседке — огрызок яблока. Пухленький такой засранец.

Переехав в новый дом, я задумался, что же мне нравится больше: курить на «балконе для курения», где до тебя никто не доёбывается, подъезд с консьержем, как на Бажана, Чавдар или Голосеевской, или тишина под окном? Всё — такие новые, забытые за три года ощущения, что мне к этому ещё привыкать и привыкать. А не забыть утра на Голосеевском проспекте не дадут сороки. Но я очень рад, что съебался из той пятиэтажки, которую в Фейсбуке называл #ДомВысокойКультурыБыта.

Дилинь-дилинь.

Я недавно просыпался попить воды и знаю, что ещё нет восьми часов.

Дилинь-дилинь.

Вчера у нас закончилась ярмарка «Всі свої», мы усталые приползли домой, а воды нет.

Дилинь-дилинь!

Наверное, это сантехник из ЖЭКа. Он пришёл сказать, что всю ночь они старались, устраняли аварию, чинили, чтобы утром дать нам воду, что вот вода есть, проверяйте.

Дилинь-дилинь! Дилинь-дилинь!

Нет, это, конечно, никакой не сантехник, потому что делать ему не хуя передо мной отчитываться. Это наша соседка напротив, потому что только она настолько бестактная, что может трезвонить в чужую дверь, потому что сама не спит. Такое уже было однажды по какому-то пустяковому поводу и в такую же рань.

— В дверь звонят, — тронула меня Наташа.
— И я, кажется, знаю кто, — ответил я одеваясь.

Дилинь-дилинь!!! Дилинь-дилинь!!!

Чёрт, ботинки на коврике. Пустой ящик. «Ашановская» сумка. Как же пробраться-то.

Дилинь-дилинь!!! Дилинь-дилинь!!! ПИЗДЕЦ-МЫ-ВСЕ-ГОРИМ-АНТОНОТ-ТОЛЬКО-ТЫ-МОЖЕШЬ-НАС-СПАСТИ!!! Дилинь-дилинь!!!

На пороге стояла соседка и протягивала мне лампочку.

— Это лампочка.

«Винни, я принёс тебе синюю краску», блядь.

— Вкрутите.

Предыдущая лампочка на нашем этаже продержалась недели две. Я вкручивал её, когда соседка возвращалась с работы. Она сказала, что у неё есть лесенка и лампочки, но она боится туда лезть. Я сказал, что у меня тоже есть лесенка и я не боюсь.

Глупо было ругаться, если тебя уже всё равно разбудили. Но замалчивать, что мне не нравится подрываться ни свет ни заря и бежать принимать её ёбаные лампочки, я тоже не стал. Соседка фыркнула и ушла на работу, возмущённая людской неблагодарностью.

Боже, как же меня заебал этот #ДомВысокойКультурыБыта со всеми его алкашами, бомжами и ебанатами. Хорошо, что скоро мы отсюда съедем.

Очень давно не выходило постов с тегом #ДомВысокойКультурыБыта.

Ну потому что всё как-то пошло своим чередом после того как мы с соседями скинулись на домофон:
— механический кодовый замок из подъездной двери пропадать перестал,
— бомжи между первым и вторым этажами ночевать перестали,
— коврик из-под нашей двери пиздить тоже перестали,
— ну а сумасшедшая соседка с четвёртого этажа, к которой ходит вся демеевская алкашня, от домофона не зависит.

В общем, в подъезде воцарились мир и срач. Срач — потому что если чей-то ребёночек чистит мандаринку, поднимаясь по лестнице, то тут домофон ничего не решит. И если этот же ребёночек бросает на наш коврик обёртку от вафель «Артек», потому что ему вот сейчас захотелось СКУШАТЬ вафельку, то тут тоже домофон бессилен. Осталось только поймать маленького засранца на горячем, потому что пока это только мои умозрительные заключения.

Но вообще о каждом из жильцов этого подъезда можно написать какой-нибудь да рассказ.

Например, паренёк этажом выше.

Впервые мы с ним столкнулись на Пасху, когда вместе выходили на улицу. Он спрыгивал по ступенькам, и тут мы открыли дверь, потому что сами собирались выходить.
— Христос воскрес! — отчеканил паренёк на вид лет двадцати пяти.
— Воистину воскрес, — ответили мы с Наташей.
— Христос воскрес! — повторил паренёк.
— Воистину воскресе, — ответил я.
— Христос воскрес! — закончил паренёк.
— Воистину воскресе, — закончил я с облегчением.

Мы вышли вслед за ним на улицу и увидели, как он истово крестился на церковь через дорогу. И ускакал дальше.

Паренёк жил над нами один. Сам он был голосеевский, и то ли родители съехали, оставив ему квартиру, то ли купили эту вторичку и отселили сына сюда. В общем, сын, пользуясь случаями, регулярно и мощно забухивал, но без последствий. Громкая музыка не самых, признаться, неприятных ритмов прекращалась до того, как заканчивалось наше терпение, да и хуячила не каждый вечер. Иногда поздними вечерами над нашим потолком раздавались какие-то дикие скачки, которые длились по полчаса и дольше, и я сначала думал, что паренёк по пьяни играется со своим котиком (гусары, молчать, у него правда котик, причём чёрный), но по пьяни так долго скакать нельзя, никакое сердце не выдержит, и я уже начал задумываться, что это вовсе не котик, а некая дама, а может, и не дама даже.

Толстенные стены и шумный проспект позволяли нам уживаться — когда круглые сутки за окном грохочут машины, то уже непринципиально, громко ли топает наш сосед, вернувшись, судя по ритму шагов, в полное говно. В конце концов, вспомнил бы я себя в двадцать пять лет.

Наташа деликатно не комментировала то, как у нас в спальне глубокой ночью тряслась люстра от его (или не его?) шагов, как игры с котиком (или не с котиком?) затягивались и заканчивались буквально за несколько минут до того, как я уже собирался с мыслями подниматься наверх и спрашивать, не уебался ли котик от таких прыжков.

Когда перед сном я спускался курить на улицу и видел выходящих из подъезда (или, наоборот, входящих) незнакомых девушек, я даже немного радовался, что наш сосед не окончательный пидарас — потому что водить баб, методом исключения, было больше некому. В эти вечера прыжки с котиком не повторялись, и я уже начал задумываться, не больно ли живётся котику, когда у соседа не бывает новых барышень.

Короче, сегодня с потолка в ванной закапало. Я поднялся к соседу, но дверь никто не открыл. Я поднялся этажом выше и ещё выше — для очистки совести, мало ли, вдруг это не он. Но оказалось, что всё-таки он. Капало не сильно, я подложил тряпочку и, занимаясь своими делами, стал ждать, когда он вернётся, ужаснётся и придёт каяться.

Шли часы, я выжимал одну тряпочку за другой, но сверху ничего не происходило. Выходя курить, я заглядывал на этаж выше и видел, что моя записка, приклеенная к его двери на скотч, всё так же висит.

Пока наконец не стало понятно, что сосед вернулся, и вернулся в жопу пьяный.
Я дал ему десять минут, чтобы насладиться пиздецом прорванных труб, и поднялся звонить.
Дверь никто не открыл.

Я вышел курить на улицу и глянул в его окна — света не было ни с одной стороны дома.
Показалось, наверное, подумал я и пошёл выжимать тряпочку.
Ну а что мне было делать? Вызывать аварийку и перекрывать стояк, пока он не вернётся? Чёрт, ну мне же тоже нужна вода.

Через пару часов этажом сверху кто-то пьяно упал. Возможно, с кровати. Возможно, просто идя поссать или за водой.

Завтра утром будем разбираться, но, блядь, мне просто интересно: он, сука, что ли, вообще не заметил, что у него дома потоп?

Боже, верни нас, пожалуйста, в какой-нибудь хороший ЖК без алкашей, жлобья и пизданутых. Тяжело мне жить с нашим простым народом, очень хочется отгородиться от него к ебени матери.

UPD. Вызвал аварийку, перекрыли холодную воду во всём доме — условия нашей сталинки такие, что если уж перекрывать, то всё и всем.

Месяц назад, после того как наш подъезд без дверей выбрали для ночёвки два бомжа, жильцы наконец-то засуетились и поставили домофон. Тут какой-нибудь оптимист с радостью бы воскликнул: «Ну вот теперь заживём!». Но я, как вы знаете по моему Фейсбуку, никакой не оптимист. И единственное, от чего нас спас домофон, — так это от совсем уж неприкрытого ссанья.

Бомжей выселили, домофон поставили, и жильцы нашей сталинской пятиэтажки остались в подъезде одни. Бычок на первом этаже уже не получится свалить на какого-то проходившего мимо хулигана. И фольгу с плёнкой от сигаретной пачки на пролёт выше выбросил не спамер — почтовые ящики висят снаружи. И пустую пивную бутылку под батареей оставил не Путин. И вторую там же через день — не Вилкул.

Получилось, что жильцы нашего подъезда, скинувшись по семьсот гривен на домофон, приобрели не защиту для своего дома, не уверенность, что не будет у нас больше бомжей и ссанья. Они выкупили себе право срать в своём подъезде самим.

Советское жильё, выданное на халяву всем кому ни попадя, это, конечно, страх, ужас и пиздец. Никогда эти люди, весь свой век прожившие в загаженных подъездах, не поймут, что в подъездах гадить нельзя — они других-то и не видели. И я не педагог в лесной школе для взрослых, чтобы объяснять им, что подъезд — это часть их дома. В конце концов, чёрт его знает, может, они и в квартире у себя гадят и пустые бутылки ставят под батареей.

Опыт житья в новых домах с консьержами нас, конечно, развратил. До этого в каких только девятиэтажках не располагались мои холостяцкие квартиры, так что я, в общем-то, видел почти всё, но вернуться в этот срач было довольно неприятно. С другой стороны, это тоже результат, и не надо забывать, что страна твоя, мнущаяся с ноги на ногу у границы с Европой, не вся состоит из хипстеров и садов-самосадов на Подоле, а в большинстве своём ещё ссыт куда видит и не любит подтираться.

Как помнят самые внимательные, полгода назад у нас с подъездной двери сняли кодовый замок. Просто отвинтили, или выломали, или что там с ними делают. В ЖЭКе сказали, что на новый замок у них денег нет и не будет, и вместо замка привинтили ручку-набалдашник, но и её почти сразу же кто-то скрутил.

Всё лето и тёплую осень подъезд был открыт всем гостям и загадочным образом засирался. Загадочным — для меня, потому что мне казалось, что если ты, блядь, свинья, идёшь по улице и хочешь выкинуть окурок или пустую бутылку, то ты бросишь там, где захотел, а не зайдёшь в ближайший открытый подъезд и не бросишь свой мусор туда. Из этого я сделал вывод, что подъезд засирают сами жильцы — наши соседи. Встречи с некоторыми особо пьющими добавляли в этом уверенности.

Жить в чужом доме и приучать соседей, от которых ты, возможно, через полгода-год съедешь, я не хотел. Мне правда есть чем заняться после работы. Энтузиазм вымыть подъезд до блеска пропал где-то в апреле — через месяц после того, как мы в этот дом заселились. К июлю на него забили и уборщицы из ЖЭКа. В ноябре ветер гонял по первому этажу жёлтые листья, рекламные листовки, каталоги BILLA, пыль с Голосеевского проспекта и соседские бычки.

На прошлой неделе в подъезде начал ночевать бомж. Первый раз я его увидел, но пожалел прогнать — ночь была довольно холодная. Больше он не попадался, но запах мочи и расстеленные между этажами газеты «Вести» говорили, что ночи он проводил здесь.

Не такой уж и простой вопрос: гонять бомжей или нет. С одной стороны, ночи холодные, да и по теории разбитых окон мы сами создали ему все условия — бесхозный и грязный подъезд, до которого его же жильцам нет никакого дела. Как пишут в объявлениях риелторы: «заходи и живи». С другой стороны, почему присутствие бомжа в подъезде нежелательно, объяснять не надо.

Короче, сегодня в подъезде наконец-то нассали.

Судя по близости от места ночёвки нашего нового соседа, весьма вероятно, что это именно он — то ли пометил территорию, защищая её от других бомжей, то ли поблагодарил нас, что его не гоняют.

Стоило этому случиться, как я узнал, что кодовый замок продаётся в интернет-магазинах замков и стоит 350–500 гривен. А соседка, которая на прошлой неделе обошла подъезд на предмет, согласны ли жильцы скинуться на домофон, сказала, что к концу этой недели установщики что-то там такое начнут делать.

Расслабленный и умиротворяющий уикенд во Львове перерос в трудовые будни неожиданно раньше, чем мы рассчитывали — в ночь на понедельник: когда мы подошли к подъезду и увидели вместо механического кодового замка зияющую щель, через которую пробивался свет от лампочки с первого этажа.

Тут нужно предисловие, и вообще пост будет долгий и занудный — как всегда, когда мне что-то не нравится в окружающем мире.

За десять лет в Киеве я сменил 11 квартир. Первое время я не отличался разборчивостью при выборе жилья — «я был молод, и мне были нужны деньги». В основном это были девятиэтажки с раздолбанными лифтами, запахом мусоропровода и неряшливыми соседями, у которых мусоропровод начинался сразу при выходе за их металлическую дверь. Но когда ты живёшь один, работаешь допоздна, часто выпиваешь и, в общем-то, не видел другого мира, то такие подъезды воспринимаются как неизбежное. То есть не воспринимаются вообще.

Так бы я и оставался обычным киевлянином, который привык жить в говне, натыкаться на него повсюду, уже не замечать и раздражаться на мои посты, что кругом насрано, но четыре с половиной года назад я переехал в новый дом у метро «Осокорки». Там были чистые тротуары из плитки, детские площадки, где по ночам не пили водку, цветы у подъездов и консьержки Валя и Галя. Мне понравилось. По разным причинам я менял квартиры, но с тех пор все они были в новых домах, с чистыми тротуарами, тихими детскими площадками по ночам, с палисадниками и консьержами. Я привык к такому быту и именно его стал считать нормальным. Забыл я про ту реальность, в которой жил в Киеве первые пять лет.

Вновь она напомнила о себе в марте этого года, когда жадная хозяйка выгнала нас из квартиры, а всё вокруг в этом ЖК стоило столько, что нам было жалко тратить такие деньги на съёмное жильё. Так в нашей безмятежной жизни оказалась пятиэтажка у автовокзала.

За следующие три месяца я вспомнил всё, что забыл за последние четыре года. Что курящим в подъезде интереснее бросать окурок в лестничный пролёт, а не в баночку. Что им вообще в падлу выходить курить на улицу. Что пивные бутылки прикольнее не выкидывать в урну, а доносить до подъезда и ставить под батарею. Что дверь в подъезд не надо захлопывать, потому что всё равно от людей прятать нечего.

Месяц назад с подъездной двери скрутили ручку. Просто отвинтили два набалдашника с обеих сторон. Может, на дачу, может, для чего-то посерьёзнее. Соседи продолжали захлопывать оклеенную снаружи клеёнкой дверь, но поддевать её за уголок, чтобы открыть, было неудобно, и все стали тянуть за обрывки клеёнки. Если у кого-то из вас котик дерёт обои, то вы представляете, как это выглядит.

Пока ручки не было и жильцы, чтобы попасть в подъезд, отрывали по кусочку клеёнки, а я ловил время, чтобы дойти до рынка и купить ручку, какая-то добрая душа меня опередила — ручка появилась, металлическая, блестящая и прочно вкрученная. Правда, за пару недель без ручки у нас утянули из-под двери резиновый коврик, а у соседей выработалась привычка не захлопывать подъездную дверь, потому что потом её хрен откроешь, а области с плохо приклеенной клеёнкой уже закончились. На то, что есть ручка, как будто никто не обратил внимания.

Дверь в подъезд стремилась к тому, чтобы оставаться всегда открытой. Я стремился к обратному. Выходя из дому, я всякий раз её захлопывал. Возвращался — всякий раз она снова была настежь. И бычки. И бутылки из-под пива. Однажды была даже одинокая и невинная чекушка из-под «Хлебного дара». Почувствовала себя чужой и быстро пропала.

На этих выходных наконец-то кто-то снял кодовый замок. Шах и мат.

Ну и ручку тоже скрутил, потому что не хуя.

Тут должно было быть пространное рассуждение про Украину айфонов и Украину шансона, и что вот как себя чувствует один такой белоручка, попав в другую, враждебную, среду, и что у быдла нет национальности, и что это наверняка не Дамбасс никакой, а наши простые работяги-киевляне, но я и так нагундел тут на четыре тыщи знаков, а вывод на самом деле только один: я не хочу никого переделывать и вразумлять, потому что мы тут, блядь, не дети, а хочу, когда наш годовой арендный договор закончится, съебаться отсюда к чёртовой матери хоть в «Парк авеню» — за забор с магнитным пропуском, велопарковкой, стеклянными дверями, видеонаблюдением, охраной и лифтами с зеркалами. Подальше от моего народа, от которого я так далёк.