Я зашёл в Ъ, чтобы увидеть старых друзей и выпить с начальником отдела вёрстки Олегом Бирченко — он отличный мужик и мой хороший друг. На входе я как обычно поздоровался с охранником Колей — он приветствовал меня так же, как будто я никуда не ушёл, а всю эту неделю после увольнения работал в газете. Но, уволившись, я часто появлялся в редакции, почти каждый день, и к тому, что я здесь больше не работаю, наверное, ещё не все привыкли. Скорее всего, я был здесь чуваком, который просто ушёл в отпуск, но тем не менее всё равно ходил на работу, потому что на самом деле Ъ просто так не оставишь — он притягивает не хуже наркотика.
После одиннадцати вечера, когда все полосы были отправлены в типографию, а оттуда пришёл ответ, что всё принято и пошло в печать, мы с Олегом и Ваней Красиковым, руководителем региональной корсети, уселись на третьем этаже, где не так мешали камеры слежения. Я достал текилу Olmeca, лимоны, принесённую из дома соль и на всякий случай буженины и красной икры на закуску. Мы сидели и говорили о Праге — Олег прилетел вчера оттуда вместе с семьёй, а я вспоминал, как мы с другом были там почти два года назад. Мы говорили о чистоте на улицах, о дешёвом пиве, русских свиньях, русском рэкете и о том, как чешский язык похож на украинский.
В начале второго ночи под окнами просигналила машина — за Олегом приехал водитель Костя. Мы распрощались с ним, напоследок покурили на крыльце редакции, Олег сел в серебристую «тойоту», Костя как обычно очень громко включил музыку, и они уехали.
Ночью окраины Печерска как будто специально созданы для съёмок мистических сцен в фильмах ужасов — абсолютно пустые улицы, от сильного ветра на столбах колышутся дорожные знаки, как перекати-поле по дороге носятся пустые пакеты, и ни одна птица не подаст голоса — настолько это одинокие места. Ни одного человека, и только на стройплощадках на месте разрушенных зданий Киевской крепости лают дурные дворняги. Пять минут прогулки по этому району, особенно если у вас постпохмельная шуга, помогут прибавить вам скорости — настолько эти места в начале второго ночи выглядят неестественными.
До дома мне нужно было пройти минут пять, я даже засекал это по секундомеру, когда каждый день к одиннадцати утра ходил на редколлегию. Глубокой ночью уже никто не выгуливает собак, а таксисты не ездят по этой улице в объезд, потому что загруженные днём улицы свободны. Пока идёшь домой, в этой мистической тишине только слышны машины, несущиеся по пустому Кловскому спуску. И ни одного человека навстречу.
У меня в этот вечер не было шуги, когда каждая неправильно дёрнувшаяся на ветру ветка похожа на человека, когда каждый целлофановый пакет подбирается к твоим ногам городским лешим, когда качающийся дорожный знак норовит упасть на голову. Была обычная ночь. И только шаги позади, взявшиеся из ниоткуда, показались странными — в это время кроме меня здесь никто не ходит. И уж тем более не бегает так быстро.
Сначала я упал от удара и только потом увидел, перевернувшись на спину, тех, кто бежал на меня сзади. Их было трое, но лёжа я вряд ли мог справиться даже с одним из них. Помню, я ещё удивился, что меня никто не спросил, есть ли у меня закурить. Наверное, бежали именно за мной, подумал тогда я. И тут же получил тяжёлым ботинком по позвоночнику. Когда через несколько секунд меня ударили по незащищённому животу, это было не так больно, когда били по спине. Но удар по яйцам, прошедший сквозь закрывшие пах руки, оказался ещё больнее. Рук я уже не чувствовал, только закрывал ими голову.
Они били меня втроём. Под задницу, снова в пах, по правой щеке, по лбу, ботинком в глаз, по сломанному носу, по разбившимся зубам, прямо в сердце, по больной печени и снова в пах. И опять по голове, которую было уже легко пробить через сломанные пальцы.
Я мог бы очень много чего вспомнить в эту минуту. И как я обжёгся щипцами для завивки волос в три года, и как меня в пионерском лагере поцеловал тринадцатилетний мальчик, а после этого показал мне свой пенис, и как я не хотел идти в школу в октябре девяносто третьего, и как я первый раз влюбился в девочку—беженку из Азербайджана по имени Лейла, и как я лишился девственности… Но я почему-то вспоминал только восемьдесят шестой год, детский сад в Анапе, когда я под проливным дождём на веранде смотрел на писающую девочку моего же шестилетнего возраста, а она смотрела на меня — глаза в глаза. Я видел перед собой эти ноги, струйку, вытекающую из неё, этот взгляд, наглый, как будто писала не она, а я.
А потом стало тихо и я умер.
