С начала недели в воздухе витал страшный дух праздника: говорили, что в четверг после завтрака будет экскурсия. Куда — это уже было дело десятое, потому что никаких восторгов предстоящая поездка ни у кого не вызывала. До этого дети ездили в чеховскую усадьбу в Мелихово, и там, разумеется, никому не понравилось, потому что они мало что поняли. (Тут я всецело на их стороне, потому что отвези в Мелихово меня, и я бы тоже мало что понял. Тоска это: Чехова надо читать, а не смотреть, какой чернильницей он пользовался и куда ходил по нужде.) В четверг ожидалась такая же нудятина, тем более что о существовании Васильчиковых-Гончаровых, в чью усадьбу все должны были ехать, наверняка мало кто знал (я так и до сегодняшнего дня пребывал в счастливом неведении). Ну куда детям-второклашкам, которые не могут сконцентрироваться на воспитателе и на его элементарных командах, изучать образ жизни людей из позапрошлого века.
В среду вечером дети делились друг с другом и изредка пробовали бунтовать с воспитателями, что завтра они останутся в лагере.
— Я не поеду,— подсел ко мне Серёжа, тот самый, кто в воскресенье забрался в вожатскую комнату. У него неприятное, надменное выражение лица. Воспитатели его не жалуют.
— Чего это?
— Там собес.
После окончания интерната дети проходят городскую медико-психолого-педагогическую комиссию. На ней специалисты принимают решение, насколько выпускник социализировался, то есть насколько он способен стать полноправным членом общества. Тем, кто оказался «годен», а таких около девяноста процентов выпуска, государство выдаёт справку об окончании средней коррекционной школы-интерната, однокомнатную квартиру и трудоустраивает по мастеровым специальностям — ландшафтный дизайнер, повар, швея, слесарь, плотник и т. п. (На самом деле почти полностью социализируются только около трети выпускников, а остальные шестьдесят процентов выпускаются в общество из чистого гуманизма, потому что они не совсем безнадёжные. Как правило, они селятся группами в квартиру одного из них, потому что привыкли держаться стаей, свободные квартиры сдают, ведут беспорядочную жизнь, спиваются и пропадают, а квартиры потом волшебным образом оказываются переписанными на других людей.) Оставшиеся десять процентов не могут самостоятельно себя обслуживать и вообще влиться в социум. Их направляют на пожизненное обеспечение в психоневрологический интернат. На детдомовском сленге он называется собес. В более широком употреблении «собес» означает всё негативное, связанное с социальным обеспечением.
Перед построением на завтрак, чтобы лишний раз не переодеваться, детям сказали надеть чистое и приличное, чтобы не опозориться на экскурсии. Никаких шлёпок. Кроссовки или сандалии.
Вышли в столовую. Идём за руку с девятилетней Наташей. Нас на бегу обгоняет Настя — сорванец лет одиннадцати. Её побаиваются многие мальчишки — за бесстрашие, с которым она лезет в драку, за тяжёлую детскую руку, за умелое владение матом, когда надо деморализовать противника.
В шлёпках ехать нельзя, это заучили все, поэтому Наташа удивлена:
— Настя, а ты что, в шлёпанцах поедешь?
Настя останавливается, чтобы бросить через плечо:
— Ты чё, дура? Я ваще не поеду.
— А почему? — спрашивает Наташа.
— Не хочу,— отвечает Настя и убегает помогать воспитателю — не пускать детей в зал, пока не накрыты столы, и смотреть, чтобы все заходили с чистыми руками.
Наташа ещё совсем-совсем ребёнок. Она сильно отстаёт в физическом развитии. Вместо своих девяти она выглядит лет на шесть. Её родителей-алкашей лишили прав за то, что они почти её не кормили. Дефектолог Маша говорит, что к ним в интернат она попала вообще доходягой. Еле выходили.
Стоило первые несколько дней, привыкая к детям, не обращать на них внимания, держаться отстранённо и «выходить на сцену» только в крайних случаях, когда требовалось задать такого пинка, чтобы дитё отлетело на пару метров, как дети сами потянулись ко мне. В среду вечером они висли на мне гроздьями, просили покатать их или покрутить за руки, как на карусели, а Наташа не отходила от меня ни на шаг: всё время держала за руку, когда я стою, и обнимала, как дочка обнимает папу, когда я садился. Наверное, она больше никогда не увидит того мужчину, который принял участие в её зачатии, но она хочет папу.
После завтрака все воспринимают экскурсию как данность и бунтовать уже никто не собирается. Воспитатели в мальчиковом крыле проверяют, кто как оделся, все ли заправили кровати и убрались в палатах. Вдруг из соседнего крыла доносятся звонкие удары, мат и наконец-то крик. Опять этнический конфликт: Серёжа-медвежатник обозвал Стёпу черножопым. Для Стёпы это страшное оскорбление, и начинается месиво. Мы с логопедом Машей бежим на помощь обоим. Маша разнимает их и волоком утаскивает Серёжу в палату.
В этот момент выясняется, что ещё один Серёжа, которого мы с дефектологом Машей ненавидим лютой ненавистью, а у логопеда Маши он ходит в любимчиках, каким-то образом спёр навесной замок от шкафа с вещами и дал дёру. Выхожу искать его на территорию лагеря. Он видит меня, понимает, что сейчас ему, похоже, будет пиздец, и пытается убежать. Догоняю, валю на землю, хватаю за шею и за руку, отвешиваю подзатыльник, когда он начинает орать, чтобы привлечь к себе внимание, с нужной интонацией говорю, чтобы он замолк, и он затихает. Вталкиваю его на этаж. На меня бежит Маша:
— Антон, нужен мужчина! Успокой его, только не бей!
Кого ещё?!
Серёжа-националист, насильно отведённый в свою палату, истерит, пытается выйти, но в таком состоянии он должен быть изолирован, чтобы не возникла новая драка. Один из старших мальчишек держит дверь, которую тот пытается сломать. За дверью слышно, как в ярости он крушит мебель, переворачивает кровати и ломает тумбочки. Дверь открывается, на пороге возникаю я. Серёжа садится на постель. В палате пиздец. Ситуация такова, что бить в самом деле нельзя, очевидно, что будет ещё хуже.
— Что ж ты,— говорю спокойным тоном,— натворил-то, а.
Не надо криком заставлять его всё вернуть на место и по-хозяйски выйти из палаты. Это тоже ничего не даст.
— Ну чё, брат, давай порядок наведём.
И первый берусь за перевёрнутую кровать. Серёжа подходит, хватает её за другой край, и мы всё ставим на место. Сверху кладём матрас, подушку, заправляем одеяло, накрываем простынёй. Я ставлю на ножки тумбочку, Серёжа запихивает туда игрушки, зубную щётку и пасту. Мы всё убрали. Серёжа спокоен.
Дети строятся и выходят к воротам лагеря, где их ждёт экскурсионный автобус. Мы с заболевшей ангиной дефектологом Машей остаёмся в корпусе.
Через три часа этот кошмар вернётся. Но я, кажется, уже жду их.