В субботу родительский день объединили с праздником Нептуна. Силами местной самодеятельности — вожатыми и пионэрами — на берегу речки был поставлен мюзикл, сценарий которого писался в адском наркотическом угаре. Завязка была стандартна: влюблённый простолюдин потерял принцессу и отправился искать её на край света, а дальше начался трэш. Ему помогали её найти и мешали: босоногий Платон в застиранной простыни, при каждой фразе театрально поднимавший руки вверх, Диоген, вместо трусов носивший на себе картонную бочку (чтобы разрядить серьёзность действа, Платон нарёк Диогена «просто Геной»), ростовая кукла Винни-Пуха, одновременно напоминавшего Чебурашку, индейцы племени майя, закинутые отвязным сценаристом в Африку, атланты, сирены, набранные из вожатых старших отрядов самой блядской и вульгарной наружности (тут логику подбора актёров вполне можно понять), пингвины и прочая нечисть.
На пару часов мы с Машами забрали подопечных и пошли угорать. В корпусе остались засранка-Шура и Таня — не фига накануне было сбегать без разрешения купаться на речку, на которой пару смен назад несколько детей обильно завшивели (после этого-то её и запретили). По традиции Таня и Шура начали реветь белугами, но, оставшись одни, наверняка тут же прекратили.
Когда мы вернулись, я рассказал девчонкам, чтобы им было не слишком обидно, что они, в общем-то, ничего не потеряли, потому что это был не спектакль, а одно сплошное уёбство, а понравиться он мог только родителям, которые с умилением пытались среди актёров узнать своих детей и сфотографировать их на мыльницу с включённой вспышкой. Вроде бы все остались довольны.
После обеда Маша зашла в вожатскую за деньгами — купить чего-нибудь сладкого. На территории лагеря находится заведение, которое почему-то называется баром, хотя на деле это самый что ни на есть буфет. В нём продаются орешки, чипсы, шоколадки, газировка, мороженое и сигареты для вожатых. Маша залезла в карман сумки, где у неё лежали деньги, и с удивлением вытащила оттуда сто рублей. Больше денег в сумке не было, а должны были быть. Сколько? Ну, ещё тысячи полторы, даже чуть больше.
Всем стало очень неприятно, потому что всё шло к тому, что деньги украли. Причём — свои же. Логопед Маша настояла, чтобы дефектолог Маша, прежде чем начинать разбирательства с детьми, перерыла все свои вещи, куртки, джинсы, сумки и чемодан — вдруг она, сама об этом забыв, переложила деньги в другое место. Когда деньги не отыскались нигде, всем пришлось смириться с тем, что их украли.
Теперь осталось представить масштаб произошедшего. Когда один засранец влез в вожатскую и обожрался конфет, лежащих на столе, это было неприятно, но это было одно. Тут же — кто-то не только снова вскрыл дверь в комнату воспитателей (язычок замка легко поддевается ручкой), но и залез в чужую сумку, украв деньги. Это было уже другое. При этом то ли по глупости, то ли с издёвкой вор забрал не всю сумму, а оставил сотню.
Всех детей собрали в холле, и воспитатели рассказали о том, что произошло. Сначала их пытались усовестить, что красть у своих — последнее дело, обещали, что никакого наказания не будет, если ребёнок признается в этом прямо сейчас. Потом пугали милицией с собакой и тюрьмой. Дети сидели молча и начали шуметь только тогда, когда им было сказано, что из холла никто не выйдет, пока вор не объявится сам или не будет объявлен кем-то. В том, что кто-нибудь в отряде наверняка знал того, кто это сделал, мы не сомневались. Шум был малоконструктивен, поэтому детей припугнули тем, что заключение в холле касается также похода на полдник и, возможно, даже на ужин, если до этого времени никто не расколется. Во время гвалта мы смотрели на поведение каждого и силились понять, вот чего это все кричат, размахивают руками и требуют выдать виновных, потому что хуй им теперь, а не волейбол, а вот те двое сохраняют олимпийское спокойствие и не принимают участия в дебатах. К полднику наш метод расследования ничего не дал, поэтому пришлось идти в столовую и нести еду в корпус.
Дети, заёбанные сидением в холле, время от времени выкрикивали фамилии тех, кто зарекомендовал себя вором в интернате и в предыдущие лагерные смены. Один заводил всех: «Это сделал Сидоров!» (фамилия изменена), и после этого все начинали кричать, что это сделал Сидоров, набрасывались на него, а нам приходилось их оттаскивать, чтобы они своего же Сидорова не растерзали на месте. Сидоров при этом вопил, что это не он, а на наш вопрос, видел ли кто, как он это делал, дети наперебой кричали, что никто ничего не видел, но то, что это был именно он, ясно как божий день, потому что в прошлой смене он спиздил у воспитателя какие-то деньги, да и в интернате его ловили на горячем.
«Пытка апельсинами продолжалась третий час». Через какое-то время стало ясно, что наш метод неэффективен, и детей отпустили на улицу. Машка пошла в туалет и там разревелась — от бессилия, от обиды и злобы. Вы, офисный планктон, не поверите, но у неё это в самом деле были последние деньги. Вернувшись в вожатскую, она села на кровать и расплакалась снова. Я подсел и обнял её.
— Знаешь, так обидно,— говорила она.— Мне кажется, что всё, что я делаю, все мои труды просто уходят в песок. Я отношусь к ним как к людям, как к личностям, мы каждый день вместе в интернате, я привязалась к ним и тут от них же получаю такое…
Я пробовал утешать:
— Ни фига не в песок. Смотри, их здесь тридцать один человек. В сумку к тебе залез кто-то один. Остальные тридцать ни в чём не виноваты. Да даже если ты смогла сделать человеком хоть одного, то уже всё не напрасно! Ты не перевоспитаешь всех, с этим надо просто смириться. И кто-то обязательно останется говном и сволочью. Но среди них есть и те, кому в самом деле нужно то, что ты делаешь. Старайся ради них…
Ну, кое-как успокоились.
Вечером в вожатскую постучала Таня.
— А я знаю, кто это сделал,— с порога сказала она.
Мы завели её внутрь и закрыли дверь.
— И кто же? — спросила Машка.
— Залупкина,— ответила Таня. (Фамилия, разумеется, выдумана.)
Затем Таня рассказала, как всё было. В самом деле, кража произошла, когда мы отправились смотреть на речку этот цирк шапито и в корпусе не осталось никого, кроме её и Шуры (она же и есть Залупкина). Таня стояла на стрёме, а Шура в тот момент рылась в вожатской. Нет, третьего никого не было. Сколько денег взяли — не знаю. (Они в самом деле не ориентируются в достоинствах купюр — какая дороже, а какая дешевле.) Это точно сделала она? Да, точно.
В вожатскую призывается Шура Залупкина. Наматывая сопли на кулак и воя белугой, хотя её никто и пальцем не тронул, она канючила, что она «честно» никуда не залезала и ничего не брала. Устроили очную ставку с Таней. Шура всё отрицала двумя заученными фразами, которые повторяла вне зависимости от того, что у неё спрашивали. «Он над нами издевался. Ну сумасшедший, что возьмёшь». На этом допрос решено было прекратить — один хуй ничего из неё не выбьешь.
На что она могла потратить деньги? Конечно, на сладости, потому что в этом возрасте им больше ничего и не нужно. Где она могла это сделать? В буфете, потому что больше негде. И после завтрака Маша пошла в буфет — узнавать, не приходил ли кто из детей с большими деньгами. Да, была одна девочка. Вроде ваша, да. Принесла тысячу. Но я не стала ей ничего продавать, потому что уж больно крупная сумма, и сказала, чтобы она пришла с воспитателем. А она так и не пришла.
Маша привела к ней Шуру.
— Эта?
— Эта.
Пиздец. Отпираться было бесполезно, но на то Шура и не «норма», чтобы и в этой ситуации твердить, что она ничего не брала, честное слово. После получаса уговоров Маша пригрозила ей, что если она и дальше будет отпираться, то пойдёт в комнату сто один, то есть будет иметь дело со мной. Что было дальше — я не хочу вспоминать и уж тем более рассказывать. В общем, Шура призналась, что залезла в комнату и взяла сто рублей. Дальше этой чёртовой сотни дело отказывалось продвигаться наотрез. В конце концов Маша постучала в запертую изнутри дверь палаты, где мы беседовали, и сказала, чтобы я оставил ребёнка в покое.
Придя в себя, девчонка рассказала Маше, что тысяча таки была, но она порвала её и выбросила.
— Ты знаешь, а может, она и не врёт,— поделилась со мной Маша.— Они не понимают ценности денег. У неё в голове простая цепочка: она принесла купюру в буфет, ей отказались продать за неё даже самую дешёвую конфету, после чего ценность тысячерублёвой купюры приравнялась к нулю.
Ну и хуй с ней.