Предисловие странно смотрится в последней главе повести о неделе, проведённой в отряде детей-олигофренов, но куда-то же его нужно вставить.
Этой «педагогической поэмой» я вовсе не собирался вас шокировать или выжимать скупую слезу, описывая тяжёлую жизнь несчастных сироток. И морали в ней нет никакой. Это просто рассказ с фотографиями, рассказ о том, что жизнь бывает и вот такой тоже.
У меня нет педагогического образования, да и к детям до этого июля я относился с плохо скрываемым отвращением. А в лагерь я поехал по приглашению моей подруги Маши (которая-то как раз, в отличие от меня, окончила пединститут по специальности олигофрен-педагогика). Меня в комментариях не раз спрашивали, ну вот что я там делаю, чего хочу добиться, какие цели преследовал. Да ничего, господи. Никаких целей. Маша попросила меня побыть, грубо говоря, злым полицейским: когда слова не помогают, то подзатыльник, отвешенный мужиком, или резкий окрик ощущаются авторитетнее (а не больнее, как вы, может быть, подумали). Другое дело, что злого полицейского из меня не получилось — после того, как я пожил с нашими детьми некоторое время.
Девять дней, проведённые в лагере, стали для меня если не бесценным, то уж колоссальным опытом точно. Своё отношение к детям я переменил почти полностью — «он любил Старшего Брата». И знаете что, если я в процессе, так сказать, познания детей и нанёс одному из них какую-нибудь душевную травму (в чём я очень сильно сомневаюсь — судя по тому, как они прощались со мной, когда я уезжал), то, чёрт возьми, это стоило того. Я ехал в Москву с пониманием, что эти дети — дико клёвые, несмотря на все их выходки. Что я люблю их.
Что же, предисловия достаточно, пора заканчивать. Ниже я повторю некоторые факты — для вновь прибывших и тех, кому лень читать предыдущие главы.
Детям, которые, сами того не подозревая, учили меня уму-разуму, сейчас от семи до двенадцати лет (были две 17-18-летние девчонки, но они не в счёт). Они мне чуть выше пояса — совсем малявки. Но что они пережили за свою жизнь — это сущий ад. Их психика испорчена навсегда (пусть меня поправят психологи и педагоги, если я ошибаюсь): сходят с ума и взрослые мужики, вернувшиеся с войны, что уж говорить о детях. И я — честно — не представляю, как они могли пройти через всё это и как их выродки-родители могли с ними так поступать.
Девятилетнюю Наташу в интернат доставили просто доходягой — мама то ли забывала её кормить, то ли не хотела, то ли была сильно занята бухлом. Рената, отощавшего до состояния скелета, нашли в подъезде рядом с мусоропроводом — мама выгнала его из квартиры. Ну вот просто потому, что он её заебал. Потом нашли и маму — для того, чтобы лишить её родительских прав. Ещё одного пацана (в лагере его не было, потому что он с обострением загремел в психушку), чуть живого, менты нашли в чёрном мешке для мусора на Черкизоне — он прибился к таджикам, жившим на рынке, какое-то время был у них «сыном полка», пока те не выкинули его на хуй. Одну девчонку (её не было в лагере по той же причине) мама, уходя бухать и блядовать, на несколько дней привязывала в подвале к трубе. «Что же ты ела?» — спросили её привыкшие ко всему воспитатели. «Мышек,— ответила она.— Там, в подвале, много мышек было. Я их ловила, била об землю и ела».
Наверное, после всего пережитого эти дети никогда не станут другими. Но вы представляете, сквозь какой пиздец они прошли? Даже не тридцатилетние военные, приученные убивать, вырезать, насиловать и сжигать, а дети, которым тогда не было и семи лет. И то, что они живы и почти адекватны, с ярким, не затравленным взглядом, хохочут и лезут обниматься — по-моему, просто чудо.
Но и после разлучения с родителями кошмары не заканчиваются. Эту историю я запомнил не очень хорошо, поэтому могу ошибиться в подробностях. В интернате существует некий институт шефства. Как я понял, любой желающий (не знаю, как проверяется их благонадёжность, но как-то, наверно, должна) может взять шефство над детьми — навещать их, дарить им подарки, забирать на выходные к себе. Ну там в зоопарк, кинотеатр и всё в этом духе. Появился такой благодетель и у двух близняшек — Насти и Шуры. Отвозил их к себе, возвращал в понедельник — довольных, с недешёвыми подарками. Каждой, например, подарил по мобиле.
Всё шло отлично, пока девчонки не обронили в разговоре, что мужик привозит их домой, раздевает догола и фотографирует. Узнали воспитатели. Не, ну в конце концов, не подозревать же в педофилии каждого, кто хорошо относится к детям. «Он вас трогал, приставал к вам?» — спрашивали педагоги. «Нет, только фотографировал. И подарки дарил. Он хороший»,— отвечали сёстры. Хороший. В тюрьме сейчас сидит этот хороший.
После того как мне рассказали эту историю, я понял, почему все дети, которых я фотографировал за игрой в волейбол или в столовке, с удовольствием мне позировали, улыбались и сами лезли в кадр, а Настя и Шура… Ну как сказать, не то чтобы обдавали холодным презрением, но что-то в их взгляде заставляло чувствовать себя неловко. Такой вот у них остался образ мужчины с фотоаппаратом.
Я ничего не знал об олигофрении кроме того, что олигофрены — умственно отсталые люди. Насколько сильно, как это проявляется, внешне ли, в поступках — не имел понятия. Когда я узнал, куда еду, признаться, струсил: для начала пришлось перебороть чувство брезгливости — ну, возиться с этими, как их, с дураками. И как я офигел, когда увидел внешне абсолютно нормальных, красивых детей! В столовой, где в двух больших залах накрывали столы на десяток отрядов, я смотрел на «норму» — обычных детей, поехавших в лагерь по путёвке. Сравнивал их и наших. Искал различия. Вглядывался в лица. Блядь, да наши дети красивее «нормы»! Посмотрите фотографии, кто не видел, игры в волейбол и ужина в столовой! У меня нет фоток нормальных пионэров, но уж поверьте, что откормленные коровы-старшеклассницы, с пирсингом, эмо-чёлками и прочей хуетой проигрывали нашим девчонкам, недорого, но нормально одетым, в сухую. Да и мальчишки — наши, живые, красивые, орущие, не сидящие на месте, и эти пубертатные дрочеры, которые ходят сутулясь, шаркают кедами и слушают какую-то поебень через динамик мобилы.
Да, наши дети — «сложные». Они не реагируют на слова, многого не умеют (для меня было открытием, что никто из них не может определить время по стрелочным часам, а разницы между сторублёвой и тысячной купюрой для них не существует), вороваты, шкодливы и могут послать воспитателя на хуй прямым текстом, но, уезжая из лагеря, я чувствовал, что они мне стали дороги. И в сентябре, когда они вернутся в интернат, я обязательно заеду их навестить.