В конце июля в Киеве особенно жарко. Не спасает даже ночная прохлада. В нашем кабинете нет кондиционера, и мы сидим с открытым окном. Большой свет включать не хочется — так обстановка кажется доверительнее. Возле настольной лампы кружат несколько мотыльков. И откуда их столько берётся в центре. По брусчатке Владимирской улицы, звеня шинами о булыжники, изредка проносятся машины. В такое время здесь ездят только такси.
Над столом, за которым сидим мы, друг напротив друга, стоит облако дыма. Ветра нет совсем, и развеивать его по комнате некому. Мы выпускаем струи прямо под лампу, чтобы было видно, какой он ярко-серый, и смотрим друг на друга сквозь эту завесу.
Николаю уже хорошо за сорок. А может, даже около пятидесяти. Узнавать его возраст мне ни к чему, а внешне определить сложно — он много курит. Лоб в морщинах, как у старика. Низкий, сиплый голос. Грубые пальцы, грязно-жёлтые от никтотина. Пожелтевшие зубы.
Пепельница с четырьмя прорезями для сигарет полна окурков. За последний час я выкидывал её уже дважды. Окурков с жёлтым фильтром — Николай курит красный «Мальборо» — раза в три больше, чем моих. Я курю голубой «Данхил», которого не купишь в Киеве. Раз в две недели друзья из Москвы привозят мне блок. Обычно он заканчивается раньше, и к концу второй недели я перехожу на «Ротманс». Я каждый раз прошу их привозить по два блока, но друзья смеются и говорят, что я сразу скурю всё. Они хорошие, мои друзья. Я люблю их. Я вообще люблю русских. Наверное, потому что сам наполовину русский. Поэтому этот разговор мне неприятен.
— Как меня заебал этот Петров,— вздыхает Николай и снова затягивается.— Мудак редкостный. Вот, сука, читаешь и думаешь: ну не может же быть, чтобы они все там были мудаки. Тот же Мустафа: хоть и афганец, а замечательный же парень. А наши? Сидоренко, Калныш, Свириденко, Попович… А Зоя Шевчук? Ох, красивая, поди, девка! И тут этот, блядь,— Николай докуривает сигарету почти до фильтра и тушит в пепельнице.— Москаль ебучий. На хуй он им вообще сдался? — Николай отворачивается и смотрит в открытое окно.— Мне сам Дрижчаный звонил, понимаешь? Пока, говорит, он там про хохлов в своём дневничке пишет — и хуй бы с ним. Но про диагноз — это уже, бля, перебор. Надо, говорит, объяснить ему, что можно, а что нельзя.
Повисает пауза.
— Вот как ты думаешь, Валер, они вообще знают, чего он там пишет?
— Кто они, Николай Богданович? — спрашиваю я.
— Да начальство его. Как его там? Гоголев и этот… Блядь, всё время фамилию забываю…
— Бектурсунов,— подсказываю я.
— Точно, он. Бектурсунов. Как думаешь, знают?
— Да уж наверное знают. Его весь город знает, а чтоб в родной конторе не знали — это вряд ли.
— Вот и я так думаю. Должны знать. И что же, блядь! — тут Николай резко повернулся ко мне.— Знают и ничего не делают?!
— А что делать-то? — удивляюсь я.
— Как что, блядь?! Как что?! Запретить! Проблем захотели огрести, суки?! Запретить, блядь, и выгнать мудака на хуй из страны! Кому он здесь нужен кроме «Коммерсанта»?
Я молчу. Спорить глупо, особенно когда Николай так взвинчен.
— Значит так,— голос Николая становится неожиданно спокойным. Есть распоряжение: пока только предупредить. Что мы о нём знаем? — Николай снова закуривает.— Возвращается с работы в начале двенадцатого, каждый раз на машине. Когда машина уезжает без него — значит, он идёт бухать. Как правило — к Эрику. Это возле площади Льва Толстого.
— Знаю,— вставляю я.
— Дежурьте там. Как только выйдет…
— Вряд ли он выйдет один, Николай Богданович,— перебиваю я.
— А не ебёт! — Николай снова переходит на крик.— Дружки его нам на хуй не нужны! Как только выйдет — сажаете его в машину и вывозите куда-нибудь за Бровары, в лесополосу. Объясняете, в чём он неправ, и бросаете его там на хуй. А если и так не поймёт, то мы ему, пидору, устроим голову Гонгадзе. Нашёлся, блядь, журналист хуев, тоже мне.
Николай тушит очередную сигарету. После второй выкинутой пепельницы я сбился со счёта, какую именно.
— Ладно, Валер, засиделись мы тут с тобой из-за какого-то пидараса,— снова спокойно продолжает Николай.— В общем, с завтрашнего дня начинайте наблюдение. А теперь дуй домой. Маринка-то, поди, ругает сейчас меня на чём свет стоит, что муж со мной проводит больше времени, чем с ней,— Николай улыбается и хлопает меня по руке.— Давай, до завтра.
Я встаю и иду к выходу. Слышу в дверях:
— Каждый день докладывать лично мне. Давай, спокойной ночи.
— Спокойной ночи, Николай Богданович,— отвечаю я и закрываю за ним дверь.
Я люблю москвичей. У меня есть друзья москвичи. Может, к нему в гости тоже приезжают друзья и привозят ему синий «Данхил». И если бы не приказ, я попросил бы у него, чтобы ему привозили на один блок больше.